Лихорадочный досуг: Почему ускорение темпа жизни не делает рабочий день короче

Многие боятся, что технический прогресс оставит людей без работы, но пока что мы загружены ею настолько, что даже смартфоны, таск-менеджеры и лайфхаки по продуктивности не сокращают рабочий день. Почему недостаточно работать меньше, чтобы отдыхать больше, чем хороша и чем плоха концепция slow living и как радикальные технологические нововведения вроде беспилотных автомобилей изменят социум — в отрывке из книги профессора социологии Лондонской школы экономики Джуди Вайсман.

То, как мы используем свое время, принципиально зависит от темпоральных параметров работы. Однако в том, как мы трудимся, нет ничего естественного или неизбежного. Идея о том, что труд измеряется и регулируется линейным часовым временем, — относительно современная черта индустриальных обществ. Стремление к максимизации скорости и эффективности, дисциплинированное и экономное использование времени стали правилом лишь в рыночной экономике, где время — деньги. В наше время уже не все работники начинают и заканчивают работу по часам, но логика индустриального времени продолжает существовать, влияя на то, какой мы видим свою жизнь.

Почему ускорение темпа нашей жизни не делает рабочее время короче

• Новый взгляд на рабочее время
• Грань между работой и личной жизнью
• Лихорадочный досуг в экономике самообслуживания
• Медленная жизнь в современную эпоху
• Новые технологии для новых времен

Подписывайтесь на наш аккаунт в INSTAGRAM!

Новый взгляд на рабочее время

Самый простой способ ослабить нехватку времени состоит в том, чтобы сократить продолжительность рабочего дня. Достаточно напомнить себе о долгих, изнурительных часах работы в прежние эпохи, чтобы осознать, насколько мы уже далеки от этого. Продолжительность рабочего дня стремительно сокращалась в 1870–1930 гг., и [экономист Джон Мейнард] Кейнс полагал, что это сокращение продолжится и дальше. Учреждение стандартного восьмичасового рабочего дня и пятидневной рабочей недели в десятилетия после Второй мировой войны было эпохальным достижением социальной демократии XX в.

Однако тенденция к сокращению рабочего дня ослабла, а в некоторых случаях и вовсе сменилась на противоположную. В своей книге «Достаточно — это сколько?» Роберт и Эдвард Скидельски, принимая вызов Кейнса, пытаются ответить, почему это произошло:

«Мы, обитатели богатого мира, в среднем живем в 4–5 раз лучше, чем в 1930 г., но средняя продолжительность рабочего дня с тех пор сократилась лишь на одну пятую».

Они предлагают двоякое объяснение того, почему сохранился длинный рабочий день: капиталистическая экономика позволяет нанимателям диктовать продолжительность и условия труда, и в то же время эта экономика пробуждает в нас ненасытный аппетит к потребительским товарам. Однако по сути наше пристрастие к труду и гиперпотреблению вызвано тем, что мы перестали обсуждать идею хорошей жизни, в которой досуг ценился бы сам по себе. Схожим образом социолог Джулиет Шор ставит новые принципы распределения времени в центр своей работы «Изобилие: новая экономика подлинного богатства». Подобно Роберту и Эдварду Скидельски, она выступает против культуры длинных рабочих дней, неограниченного роста и сверхпотребления. Согласно Шор, мы должны пересмотреть наши представления о благосостоянии, так как миллионы американцев утратили контроль над основополагающим ритмом своей повседневной жизни:

«они слишком много работают, слишком быстро едят, слишком мало общаются, слишком много ездят на машинах и сидят в транспорте, никогда не высыпаются и в придачу постоянно чувствуют себя измотанными».

Такие аргументы за сокращение стимулов к труду основываются на средней продолжительности рабочего дня. Авторы хорошо осознают рост разрыва между теми, кто много работает и страдает от нехватки времени, и теми, кто почти или совсем не работает. Более того, ими движет стремлением к более справедливому распределению рабочих часов, устранению грани между теми, кто вынужден работать больше времени, чем им хотелось бы, и теми, кому достается слишком мало работы*. Тем не менее их главная идея остается неизменной:

культура современных богатых обществ — это культура возросшей загрузки, а не возросшего досуга.

*
Кроме того, они отмечают, что продолжительность рабочего дня существенно меняется от страны к стране, причем США и Великобритания заметно выделяются с точки зрения продолжительности рабочего дня и неравенства в доходах по сравнению, например, со Швецией и Нидерландами.

Обе книги отражают возрождение интереса к политике рабочего времени. Это было особенно поразительным для меня, так как я сама подходила к этому вопросу, используя старые левацкие аргументы в пользу общества досуга, основанного на изобилии**. Современная же критика беспредельного роста, напротив, вдохновляется экономическим спадом и необходимостью в экологической устойчивости. И вместо социалистического прославления труда как ключа к товариществу, солидарности и демократии авторы ставят под сомнение нашу готовность превращать свою жизнь в бесконечный труд. При этом они вспоминают идеи о досуге, выдвигавшиеся не только Кейнсом и его современником философом Бертраном Расселом в эссе «Похвала праздности» (1932), но и еще раньше — зятем Маркса Полем Лафаргом в «Праве на лень» (1883). К сожалению, как и предшествующие идеи, это представление о прогрессивной темпоральной политике как будто бы сумело породить лишь типично буржуазный идеал пригородного дома и семейной жизни.

**
См., например, работы Андре Горца.

В этих попытках выработать новое отношение к продолжительности рабочего дня отсутствует какое-либо осознание гендерной динамики, присущей нашим представлениям о времени и труде. Справедливое распределение труда должно принимать во внимание не только различные современные модели занятости среди мужчин и среди женщин, но и несправедливое распределение неоплачиваемого труда в стенах дома. Хотя вышеназванные авторы справедливо критикуют осмысление времени с точки зрения роста производительности как самоцели, у них не вызывает вопросов то, что затраты времени на выполнение оплачиваемой работы оцениваются иначе, чем затраты времени на личные домашние дела.

Кейти Уикс напоминает нам, что марксистский подход недооценивал и не замечал времени, потраченного на неоплачиваемую работу по дому, уход за людьми и эмоциональный труд. Феминистский же подход к времени «должен проявлять интерес ко всему рабочему дню, например требуя, чтобы оценки времени, необходимого для выполнения общественно необходимого домашнего труда, учитывались и при оценках продолжительности рабочего дня, и в предложениях по его сокращению».

Именно это сочетание оплачиваемого и неоплачиваемого труда и приводит к такому распространению дефицита времени среди работающих женщин. Как я уже указывала, главной причиной нехватки времени служит рост числа семей с двумя кормильцами, поставляющих на рынок труда больше рабочих часов, чем когда-либо прежде. В контексте повышенных ожиданий, предъявляемых родителям, особенно обремененными необходимостью учитывать взаимно противоречивые требования, связанные с работой, семейной жизнью и досугом, оказываются матери, занятые на полную ставку.

Подписывайтесь на наш канал Яндекс Дзен!

Дело здесь не только в продолжительности рабочего дня. Уход за другими и забота о них не могут быть сведены к линейному времени так, как будто они включают последовательность задач, которые в принципе могут быть поручены машинам. То, что принято называть «качественным временем», то есть времяпрепровождение с детьми, требует ритма, который не поддается ускорению. Как нельзя требовать от оркестра, чтобы он играл вдвое быстрее, чем предписывает партитура, так и характер и интенсивность времени, проведенного в обществе других людей, вносят вклад в опыт такого времяпрепровождения. Например, мы уже видели, что

у женщин свободное время «менее свободно», чем у мужчин, так как женщины более склонны сочетать досуг с присмотром за детьми.

То, что публично подается как дискуссия о сокращении продолжительности рабочего дня, скрывает причины сохраняющихся различий между полами в том, что касается временных ландшафтов.

Однако даже эта критика гендерной природы работы недостаточна. Попытки предложить новую оценку домашнего труда по-прежнему исходят из предполагаемой возможности провести четкую грань между публичной и частной сферами. Если в дискуссиях, посвященных политике времени, и фигурирует техника, то только в качестве внешнего фактора, покушающегося на свободное время. Тем не менее проникновение ИКТ во все аспекты нашей жизни ставит серьезный вопрос, сохраняется ли в цифровую эпоху дихотомия «работа — личное время».

Грань между работой и личной жизнью

[…] На мой взгляд, дигитализация провоцирует радикальный пересмотр стандартных дискуссий, которые посвящены соотношению между работой и личной жизнью и построены на противопоставлении работы и личной жизни и публичного и частного. ИКТ [Информационно-коммуникационные технологии] обеспечивают возможность новых сочетаний прежде раздельных темпоральных зон, новых разновидностей опосредованной интимности и новых форм семейной жизни. Опосредованные взаимоотношения не подменяют физическое соприсутствие, а скорее сосуществуют с ним. Феноменологический опыт удаленного присутствия способен подстегивать и усиливать коммуникацию, а не отвлекать от нее. Вопреки шумихе, поднятой вокруг этого вопроса, не исключено, что в итоге мы получаем больше времени для общения.

Таким образом, в цифровых технологиях следует видеть нечто большее, нежели простые инструменты для обмена данными и координации взаимодействия между людьми. Они не просто повышают эффективность существующих разновидностей социальной жизни. В качестве материальных объектов или социотехнических сборок они перестраивают темпоральную и пространственную динамику того, как мыслят и действуют люди. Вполне возможно, что люди приветствуют проницаемость этих границ за ту гибкость и возможности контроля, которые они обеспечивают, не испытывая страха перед вторжением работы в свободное время.

Не исключено, что важные вопросы, связанные с темпоральной политикой, в нашу эпоху связаны не столько с ощущением измотанности или сочетанием работы и домашней жизни, сколько с иерархической культурой времени, в которой ценность времени данного человека определяется его статусом и тем, сколько ему платят. Сильная загруженность высоко ценится, а того, кто имеет слишком много свободного времени, считают неудачником.

Темпоральные перекосы тесно связаны с социальным неравенством, о чем свидетельствует демонизация безработных.

Демократизация времени должна привести к установлению совершенно иного социального порядка, в рамках которого приоритеты и ограничения, связанные со временем, будут разделены справедливым образом. Не я первая указываю на «подлинно революционный характер идеи о том, что время всякого человека имеет равную ценность». Признание этого обстоятельства, на мой взгляд, служит первым шагом к более справедливому распределению труда.

Лихорадочный досуг в экономике самообслуживания

[…] Колоссальному расширению рынка потребительской электроники, такой как компьютеры, сотовые телефоны, телевизоры, планшеты и MP3-плееры, сопутствует беспрецедентная скорость запланированного устаревания товаров и отказа от них. Мы ожидаем моментальной доставки любых товаров и так же быстро избавляемся от них, как правило не думая об условиях их производства или об угрозе для экологии.

Более того, одна из причин, почему мы ощущаем такую нехватку времени, сводится к невозможности потребить весь обширный диапазон предлагаемых нам товаров и услуг. Вне зависимости от того, считаем ли мы, что человеческие желания невозможно удовлетворить по самой их природе, для современной потребительской культуры, несомненно, характерна избыточность. Симптомом этого состояния служат постоянное обновление смартфонов и неограниченная емкость всемирной паутины.

Изучая те способы, которыми техника поглощает время, мы часто забываем о том, что стремительный цикл обновления технологий требует непрерывных инвестиций в приобретение новых навыков. Ознакомление с цифровыми устройствами и обучение работе с ними требуют значительных затрат неоплачиваемого пользовательского времени.

Например, чтобы пользоваться интернетом, необходимы соответствующая инфраструктура и ее обслуживание. Как гласит анекдот, если бы автомобили от General Motors зависали так же часто, как программное обеспечение от Билла Гейтса, то они никому были бы не нужны. Минимальные ожидания, предъявляемые нами к компьютерным программам, умело диктует маркетинг, и потому в их недостатках мы нередко виним самих себя.

Даже покупки в сети, призванные экономить наше время, порой оказываются утомительным занятием, поглощающим время, прежде отводившееся на отдых и досуг. Телефонные автоответчики служат темой множества шуток, отражающих наше разочарование в том, что мы оказались пленниками техники, экономящей чужое время и деньги за наш счет. Потребление в моментальном обществе порой бывает сопряжено с поразительно медленной темпоральностью. […]

Подписывайтесь на наш канал VIBER!

В конечном счете взаимоотношения между техническими изменениями и темпоральностью всегда носят диалектический характер: пространства с быстрым течением времени возникают одновременно с пространствами, отличающимися поразительной неторопливостью. Скорость и замедление всегда сосуществовали в современную эпоху, хотя связанные с ними смыслы и ценности претерпевали изменения.

Невзирая на это рекурсивное взаимодействие, в социальной и культурной теории преобладает акцент на всеобщем ускорении. Эта новая темпоральность описывается как темпоральность немедленности, моментальности, одновременности, вневременности, хроноскопии или сетевого времени. Бен Эггер даже называет ее iTime, маниакальным, навязчивым, сильно сжатым временем, «наваливающимся тяжким грузом на человека, у которого всегда слишком много дел и слишком мало времени, чтобы их переделать». […]

Медленная жизнь в современную эпоху

[…] Ясно, что обращение к неторопливости как к способу повысить качество жизни следует понимать как реакцию на ускоряющееся общество. Опыт медлительности приобретает позитивную ценность как ответ на высокую скорость новых машин начиная с середины XIX в. Например, шок, вызванный скоростью железнодорожных перевозок, спровоцировал всплеск интереса к прежним способам передвижения, благодаря чему пешая ходьба стала восприниматься как способ времяпрепровождения, доставляющий повышенное сенсорное удовольствие.

Неторопливость получила признание в качестве желательного или полезного свойства в тех случаях, когда она была одной из альтернатив, а не единственным вариантом и когда скорость могла ассоциироваться с такими негативными характеристиками, как отчуждение, стресс или огрубление. Именно в этом контексте неторопливость получила возможность стать основой, из которой исходила критика современности: «по сути скорость породила неторопливость»***. […]

***
Wendy Parkins and Geoffrey Craig, Slow Living (Oxford: Berg, 2006), 42. См. также: Helga Nowotny, Time: The Modern and Postmodern Experience (Cambridge: Polity, 2005).

Недостатки движения «Медленное питание» хорошо известны. Вот лишь некоторые из них: конфликт между неторопливостью как вотчиной представителей элиты (преимущественно западной) и необходимостью равного распределения удовольствий, связанных с неторопливостью; необходимость в международном движении, которое само по себе противостоит глобализации; опора на давний дискурс, противопоставляющий пасторальную жизнь напряженному городскому существованию; вопрос о том, не связано ли удовольствие от неторопливости с традиционным разделением домашнего труда. Вообще социальное движение, корни которого восходят к политике потребления, не в состоянии вести полноценную борьбу с неравенством в темпоральном суверенитете, причинами которого являются деньги, статус и власть.

Тем не менее при при всех недостатках подобных движений они открывают политическое пространство для того, чтобы ставить под сомнение нашу одержимость скоростью как вещью, обладающей ценностью самой по себе. Отвергая господствующий темпоральный режим, коллективная культура замедления будет способствовать альтернативному потреблению времени не только в том смысле, что у людей появится больше времени, но и в том, что это будет более осмысленное, осознанное и приятное время. Как отмечают Венди Паркинс и Джоффри Крейг, «сознательное культивирование неторопливости может стать полезным напоминанием о том, что наши ритмы и привычки способны помочь нам как преодолеть, так и усилить неудовлетворенность повседневной жизнью». Движение «Медленное питание», положив в основу своей философии гибкое и динамичное восприятие времени, представляет собой интересный пример того, как может быть описан стиль жизни, подразумевающий более насыщенное время.

Я не одобряю призывов к медленной жизни. Прежде всего на самом деле мы не можем выбирать между скоростью и неторопливостью, между техникой и природой.

Эти взаимно противоположные понятия существуют и обретают смысл лишь по отношению друг к другу. Дихотомия быстрое/медленное не в состоянии передать одновременное существование многочисленных темпоральностей, характеризующее опыт современной жизни. Только признав это, мы сможем заново представить гибридные социоматериальные сборки или сети для воплощения разных времен в мире, наполненном технологиями.

Отсюда также следует, что полный отказ от глобализации и дигитализации как неизбежных причин ускорения является ошибкой. Даже ресторан McDonald’s в некоторых контекстах может иметь позитивную ценность в качестве места для медленного питания, наслаждения жизнью и проведения досуга. Устройства и системы, использующие высокие технологии, тоже могут быть отличными источниками удовольствия и креативности. Не следует отрицать создаваемые ими позитивные возможности для новых типов времени. Кроме того, более эффективное использование времени и сохранение медленных зон в реальности требуют новых технических инноваций.

Новые технологии для новых времен

[…] Пожалуй, менее очевидной, чем маркетинговые уловки техноевангелистов, является та степень, в которой сама скорость стала главным обоснованием технических инноваций. Это, в свою очередь, приводит нас к искаженной модели взаимоотношений между временем, техникой и социальными изменениями. Техника меняется непрерывно, но это не означает, что технические изменения всегда являются результатом изобретений. […]

Эта инструментальная философия максимизации эффективности составляет фундамент инженерного дела. Согласно этой логике, идеальным решением является автоматизация, поскольку человеческое «вмешательство», будучи потенциальным источником ошибок, должно быть устранено. Новейшие, быстрейшие и наиболее автоматизированные системы подаются как объективно наилучшие, а не как застывшее порождение конкретного локализованного выбора, событий, идей, технических инструментов и материалов.

Если изобретательность подразумевает вызов нашему привычному образу действий, сомнение в постулатах, пронизывающих наш политический дискурс, и создание новых возможностей для настоящего, то мы оставляем конструирование конструкторам на свой страх и риск. В другой работе я уже писала о культуре инженеров и компьютерщиков, в рамках которой «мужская культура страстной виртуозности, олицетворением которой служит работа в хакерском стиле, воплощает в себе мир мастерства и индивидуализма».

Тесные взаимоотношения с компьютером могут служить как заменой намного более неопределенных и запутанных отношений, характерных для социальной жизни, так и убежищем от них. Это окружение ограничивает воображение разработчиков, игнорируя потребности тех, кто не соответствует их собственной парадигме нормальности****. Можно предположить, что такой склад ума становится все более влиятельным в нашу цифровую эпоху, когда богатейшие в мире компании — Microsoft, Apple, Google, Facebook и Twitter — по преимуществу являются технологическими компаниями.

****
Интересно, что тема «инженерного склада ума» недавно была поднята в социологических исследованиях, посвященных преобладанию инженеров среди исламских радикалов. См.: Diego Gambetta and Steffen Hertog, «Why Are There So Many Engineers among Islamic Radicals?», European Journal of Sociology 50, no. 2 (2009): 201–230.
Меня в данном случае интересует не столько предрасположенность отдельных инженеров, сколько их общая институциональная культура. Многие технонаучные инновации происходят либо из военной, либо из корпоративной среды, где ценятся такие опыт и изобретательность, которые ориентируются на работу с определенным типом решаемых задач.

Можно привести пример такой радикальной инновации, направленной на экономию времени, как созданный Google беспилотный автомобиль. То, что автомобиль может ездить сам по себе и избегать аварий, — замечательное достижение. Оно обеспечивает эффективное использование времени в том смысле, что вы можете работать, пока вас везут, и обходиться при этом без шофера. Однако, как справедливо указывает Евгений Морозов, это изобретение может повлечь за собой непредвиденные последствия: «Не приведут ли беспилотные автомобили к деградации общественного транспорта по мере того, как все больше людей будет обзаводиться машинами? Не вызовут ли они дальнейшего расползания пригородов, так как люди, которым не нужно будет управлять машиной, смогут во время поездок писать письма и смиряться с необходимостью проводить в машине еще больше времени?»

К этому можно добавить, что никто не принимал в расчет гендерные модели поездок, запутанную карту перемещений, которые ежедневно приходится проделывать матерям. Поездки в автомобиле не носят исключительно инструментального характера. Они могут служить важной площадкой для взаимоотношений между родителями и детьми, например, во время ежедневной доставки последних в школу. Когда беспилотные автомобили станут более надежными, родители наверняка поддадутся искушению отправлять детей в школу в одиночку, а сами будут заниматься другими делами.

Но в том, что касается экономии времени, беспилотный автомобиль представляет собой узкую модель изменений, даже с точки зрения транспорта. Автомобиль — не просто машина, обеспечивающая мобильность, это социотехническая система, принуждающая людей к определенным социальным привычкам и практикам. Для их изменения необходимы нововведения в экономических, политических и социальных структурах, в которые они встроены.

По сути, автомобиль на Западе находится в упадке, а активность его использования вышла на плато. Многие прогнозируют альтернативные сценарии с использованием электромобилей, находящихся не в частной собственности, а в общем доступе. Основой для таких прогнозов являются новые системы каршеринга, рост интереса производителей автомобилей к экспериментам со схемами «оплата по факту использования» и массовое производство электровелосипедов в Китае. На кону при этом стоит время поездок.

Но, возможно, поездки на дальние расстояния станут менее необходимыми по мере развития сверхскоростного транспорта, в то время как усовершенствования, вносимые в более простые технологии, например велосипед, повышают их привлекательность. Иными словами, не исключено, что более изобретательное сочетание старых и новых технологий вкупе с новыми принципами собственности высвободит больше времени, чем автоматизация автомобиля. […].опубликовано econet.ru.

Задайте вопрос по теме статьи здесь

P.S. И помните, всего лишь изменяя свое сознание - мы вместе изменяем мир! © econet