Индиго — это моя любимая галлюцинация: Оливер Сакс об измененных состояниях сознания

Психоделические приключения выдающегося британского нейропсихолога Оливера Сакса, который всю жизнь работает над проблемами восприятия, памяти и сознания

— В вашей книге The Mind’s Eye в маленькой сноске вы упомянули, что в шестидесятые, в период экспериментирования с большими дозами амфетамина, испытали целый ряд ярких ментальных образов. Теперь вся ваша книга посвящена галлюцинациям, и в ней есть целая глава о галлюциногенных наркотиках, которые вы принимали в молодости. Вы думали, что эта сноска станет книгой, когда написали ее?

— Никак нет. Я знал, что у меня будет книга о галлюцинациях, но эта личная глава появилась в рукописи относительно поздно. Затем это будто пробудилось во мне. Я лежал в больнице со сломанным бедром, и мне было очень скучно. И мой друг сказал: «Ты иногда говоришь о 60-х. Можешь рассказать мне больше?». Так я начал рассказывать ему истории, а он записал их и принес мне. Так эти истории и попали в книгу.

Я говорю о том, что было в далеком прошлом. Я рассматриваю себя как субъект истории болезни, как я бы рассматривал любого другого. К счастью, я пережил это, и я все еще здесь, чтобы рассказать историю 45 лет спустя.

— Почему вы вообще решили написать о галлюцинациях, вызванных различными заболеваниями, наркотиками, неврологическими отклонениями?

— Меня интересовали галлюцинации почти всю мою жизнь. Я приходил в восторг, читая о галлюцинации Мисс Хэвишем, которую видит Пип в «Больших надеждах» Диккенса. Во многих книгах Диккенса поднимается тема преследующих галлюцинаций. И позже, будучи студентом медуниверситета и доктором, я видел галлюцинации всех мастей. Мой брат был шизофреником, он общался со своими галлюцинациями. А это был совершенной иной опыт. Я затрагивал тему галлюцинаций в большинстве своих ранних работ, но я подумал, что пришло время собрать все воедино. Тем более что сейчас у нас есть методы исследования мозга и возможность видеть все, что происходит, когда у людей случаются галлюцинации.

— Вы говорите о функциональной магнитно-резонансной томографии?

— Да.

— В начале главы о ваших собственных экспериментах с измененными состояниями сознания вы пишете, что каждая культура открывала химические средства трансцендирования. В определенный момент использование таких веществ закрепляется на уровне магического или священного.

«Однажды кто-то предложил мне немного травки. Я сделал две затяжки и почему-то посмотрел на свою руку. Мне показалось, что рука отсоединилась от моего тела, но в то же время становилась все больше и больше до тех пор, пока не превратилась в космическую руку на всю вселенную. Я подумал, что это просто поразительно»

— Я думал о пейотных церемониях у коренных американцев, схожих церемониях в Мексике с семенами «Утренней славы» (это такое растение рода ипомея семейства вьюнковых), а также ритуалах в Центральной Америке с галлюциногенными грибами и обрядах в Южной Америке с айяуаска. Кажется, что в определенный момент это происходит в каждой культуре.

— Вы пишете, что некоторые препараты, например, галлюциногенные наркотики, обещают трансцендентность по требованию. Поэтому вам захотелось поэкспериментировать с ними?

— Ну, я думаю, что это одна из причин. Это, наверное, слишком напыщенно. Я думаю, что иногда мне просто хотелось удовольствия. Я хотел увидеть визуально и музыкально расширенный мир. Я хотел знать, каково это. Но я всегда оставался отчасти наблюдателем, также как и участником. Я часто делал заметки, когда был под кайфом.

— А вам не казалось абсурдным вести заметки об этом опыте — ведь он чересчур яркий и всепоглощающий, чтобы его документировать. И делая это, вам приходится выйти из этого опыта, все еще оставаясь в нем?

— Да, но я не всегда записывал. Как правило, я делал заметки, если мне становилось страшно во время трипа, тогда мои записи помогали мне выйти из ситуации.

— А когда вы в первый раз попробовали наркотик, вызывающий искажение восприятия?

— Мне кажется, это было в 1963 году в Лос-Анджелесе. Я тогда проходил ординатуру по неврологии в UCLA, но все время проводил на пляжах Venice Beach и Muscle Beach. Там была развита культура наркотиков — так же, как и в каньоне Топанга, где я тогда жил. Однажды кто-то предложил мне немного травки. Я сделал две затяжки и почему-то посмотрел на свою руку. Мне показалось, что рука отсоединилась от моего тела, но в то же время становилась все больше и больше до тех пор, пока не превратилась в космическую руку на всю вселенную. Я подумал, что это просто поразительно.

— А что вы сочли наиболее интересным, приятным или тяжелым в тот раз, что заставило вас искать больше подобного опыта?

— Меня поразило, что возможны такие изменения восприятия и что они происходят с определенным чувством важности происходящего, бесконечным сверхъестественным чувством. Я убежденный атеист, но когда это произошло, я не мог избавиться от мысли, что должно быть такая она и есть — рука Бога, — или по крайней мере, так ее можно ощутить.

— Вы уже тогда изучали неврологию?

— Да, я уже был ординатором-неврологом, и в воздухе витали открытия и разговоры о нейротрансмиттерах и воздействии наркотиков, и о том, как можно было бы помочь больным с психозами или синдромом Паркинсона. «Химия» нервной системы была очень горячей темой и казалась довольно привлекальной, чтобы опробовать все на себе.

— Итак, вы начали принимать ЛСД в 1964, а также употребляли изменяющие сознание препараты каждые выходные на протяжении какого-то времени. Вы могли бы описать свои ощущения?

— Особенным мне показалось восприятие цвета. Я читал о цвете индиго, о том, как Ньютон добавил его в спектр достаточно поздно, и оказалось, что нет двух людей на земле, способных договориться о том, что такое индиго. Я тогда подумал, что хотел бы испытать индиго.

«Однажды я пошел в музей, чтобы посмотреть на азурит — медный минерал, возможно, наиболее близкий к индиго, но очень разочаровался. На самом деле я повторил этот опыт, но во второй раз я не употреблял наркотики, а слушал музыку. Мне кажется, музыка может помочь достичь состояний, соизмеримых наркотическим»

Тогда я создал так называемый коктейль из амфетаминов, ЛСД и каннабиса, принял его и сказал: «Сейчас я хочу увидеть индиго». И, как будто под взмахом кисти, на стене появилось огромное грушевидное пятно чистейшего индиго.

И снова было светящееся, сверхъестественное ощущение. Я наклонился к нему в экстазе и подумал: «Это цвет рая или цвет, которого Джотто добивался всю свою жизнь, но так и не нашел». Мне показалось, что этот цвет не существует на самом деле на Земле, или, может, он существовал раньше, но исчез.

Все это пронеслось в моей голове за четыре—пять секунд, и пятно сразу же пропало, оставив меня с ощущением потери и с разбитым сердцем. Когда меня отпустило, я все еще был обеспокоен, существует ли индиго в настоящем мире.

Однажды я пошел в музей, чтобы посмотреть на азурит — медный минерал, возможно, наиболее близкий к индиго, но очень разочаровался. На самом деле я повторил этот опыт, но во второй раз я не употреблял наркотики, а слушал музыку. Мне кажется, музыка может помочь достичь состояний, соизмеримых наркотическим. Но мне кажется, индиго — моя любимая галлюцинация.

— А могли бы вы привести пример действительно плохого опыта с галлюциногенными наркотиками?

— Пожалуй, худший случай оказался и самым загадочным. В 1965 году я только переехал в Нью-Йорк. У меня были проблемы со сном. Я все время увеличивал дозировку снотворного — хлоралгидрата. И в один прекрасный день лекарство закончилось. Я не придал этому значение, хотя, когда пришел на работу, я заметил небольшой тремор. Я тогда занимался невропатологией, и была моя очередь разрезать мозг и описывать все его структуры, что всегда давалось мне легко и с удовольствием.

Но в этот раз мне было трудно, я сомневался и чувствовал, что тремор становится все более очевидным. Когда занятие закончилось, я пошел выпить кофе через дорогу, и неожиданно мой кофе стал зеленым и тут же фиолетовым. Я взглянул на кассира, и у него была огромная голова с хоботом как у морского слона.

Я был в панике, не понимал, что происходит. Я побежал через дорогу и сел в автобус, но пассажиры вселяли в меня ужас. У каждого из них были огромные яйцевидные головы с глазами как у насекомых, странные глаза, которые быстро двигались.

Я записал все это в своем журнале. Казалось, что я выхожу из-под контроля так или иначе, находясь или в панике, или в кататонии, если не делал своих записей. Мне как-то удалось сойти с автобуса, пересесть на метро, сойти на нужной станции — я жил тогда в Ист-Виллэдж, как и сейчас, — дома, здания развевались как флаги на ветру.

Когда я добрался до своей квартиры, я позвонил подруге, с которой проходил интернатуру, ее звали Кэролл Бурнетт, и сказал: «Кэролл, я хочу попрощаться. Я сошел с ума». На что она спросила: «Оливер, что ты принял?» Я ответил ей, что ничего не принимал. Она задумалась на мгновение и спросила: «Что ты перестал принимать?»

«Вот оно что! Хлорал!» Это было началом приступов белой горячки, вызванной не воздержанием от алкоголя, а воздержанием от хлорала. Очень опасное состояние. Мне бы правда стоило лечь в больницу, но я не стал. Тогда случилось много, очень много ужасающих вещей.

— Пока у вас были эти кошмарные галлюцинации, вызванные отменой препарата, который вы употребляли, вам как-то помогало осознание того, что это происходит из-за лекарств, что вы не теряете рассудок, и все закончится в какой-то момент?

— Да, да, безусловно. Когда я понял, что это препарат, а не безумие, я почувствовал такое облегчение, что смог выдержать до конца.

— Чему вас научила эта ситуация как невролога?

— Я понял, что нельзя быть глупым. Но в тот раз я запомнил специфическое, странное визуальное восприятие. Иногда я не воспринимал непрерывное движение, я только видел серию застывших снимков. Это потрясало меня и заставило серьезно задуматься, является ли чувство визуального движения иллюзией, и не видим ли мы на самом деле серию стоп-кадров.

Не помню, чтобы это приходило мне в голову раньше. Я чувствовал, что практически любая возможная чувственная комбинация была мне подвластна, любая фантазия, любое нереальное искажение. В отличии от снов, человек запоминает галлюцинации. Вообще они отличны от снов, потому что ты спишь, когда видишь сны, тогда как здесь ты в сознании и наблюдаешь за собой.

— Вы пишете, что ваши родители были медиками, и когда их не было в городе, вы прошлись по их ящикам и вводили себе морфий, чтобы узнать каково это. Мне интересно, узнали ли они об этом.

— Мне кажется, они так и не узнали, а если и знали, то ничего не сказали. Это был один единственный раз, когда я лазил по их ящикам и употреблял морфий внутривенно. Это было увлекательно, но к моему удивлению длилось тринадцать часов, хотя я рассчитывал лишь минут на двадцать. Тогда я осознал, как опасны опиаты.

«Меня интригуют отношения между наркотиками и религией и галлюцинациями и религией. У меня есть большая глава об эпилепсии, которую в одно время называли священной болезнью, — хотя Гиппократ и сказал, что в ней нет ничего священного. Несмотря на это, он допускал, что симптомы эпилепсии могут быть визионерскими»

— Это играет какую-то роль, когда вы назначаете морфин как доктор?

— Я не назначаю морфин слишком часто. Обычно я действую как консультант и могу только предлагать различные препараты, а не выписывать на них рецепт. Но я считаю, что морфий незаменим в случаях сильной боли. В Англии вообще используют героин в таких случаях. Мне кажется, что отказывать в морфине смертельно больным из-за того, что они могут пристраститься к нему, — верх жестокости. Я считаю, что есть случаи, когда морфий необходим.

— Я хочу процитировать кое-что, что вы написали, когда прекратили принимать амфетамины. Вы написали: «После принятия амфетаминов я чувствовал, как будто я совершил сумасшедший подъем в стратосферу, но вернулся оттуда с пустыми руками и ничем не мог это доказать. Этот опыт был настолько же пустым и бессодержательным, насколько и интенсивным».

— Я считаю, что принимал наркотики отчасти для того, чтобы вернуть себе ощущение интеллектуальной энергии, удовольствия и, возможно, креативности, которые мне были присущи, когда я был маленьким мальчиком и любил химию, и которые, казалось бы, покинули меня.

Тот амфетаминовый трип случился со мной, когда я вел пациентов с мигренью, за которых сильно переживал. У меня была прекрасная старая книга о мигрени, написанная в 1860-х. Я почувствовал, что на дворе 1960-е и нам снова нужна такая книга. Но кто же ее напишет? И очень громкий голос сказал: «Ты идиот, это ты должен написать ее». И после этого что-то переключилось у меня в мозгу, и я больше никогда не употреблял наркотики.

— Есть такая точка зрения, что человеческий мозг был создан для определенного восприятия Бога и религии. Что вы думаете об этом?

— Меня интригуют отношение между наркотиками и религией и между галлюцинациями и религией. У меня есть большая глава об эпилепсии, которую в одно время называли священной болезнью — хотя Гиппократ и сказал, что в ней нет ничего священного. Несмотря на это, он допускал, что симптомы эпилепсии могут быть визионерскими. В частности есть вид припадка, который некоторые называют экстатический припадок, сопровождаемый чувством блаженства и восторга, как будто тебя переносит на небеса, видениями ангелов или общением с Богом.

Такое может случиться с на первый взгляд не религиозными людьми — ни на йоту не религиозными, но такой опыт может быть весьма подавляющим и может привести к обращению.

— Интересно, как часто такие видения, назовем их так, рождаются из чего-то, что мы бы сейчас диагностировали как отклонения, и на самом деле являются отклонениями вроде эпилепсии и шизофрении.

— Безусловно. Думаю, всегда были видения и голоса, которые приписывали божественному или демоническому или музам. Мне кажется, до сих пор многие поэты чувствуют, будто они зависят от внутреннего голоса или голоса, указывающего им что делать.

Медикализация галлюцинаций в действительности произошла только в XIX веке, и после этого люди стали значительно более обеспокоены галлюцинациями, стали их скрывать и стыдиться. Поэтому эта тема обсуждалась все меньше. Я думаю, что галлюцинации обсуждать нужно. Существуют различные виды галлюцинаций, и есть даже нормальные вроде тех, что большинство из нас испытывает ночью в постели, прежде чем заснуть, когда мы можем увидеть всевозможные узоры, или лица, или сцены.

— В своей книге вы говорите как о галлюцинациях, вызванных различными препаратами, так и о естественных галлюцинациях — как, например, в переходе от бодрствования ко сну…

— Могу я дополнить этот список? Еще есть галлюцинации, вызванные серьезными жизненными переживаниями, такими как тяжелая утрата.

— Хорошо, что вы затронули утрату. Ведь это такая распространенная форма галлюцинации, когда человеку, потерявшему близкого, кажется, что он его видит или слышит. Как вы могли бы описать это явление?

— Кто-то умирает, в твоей жизни появляется дыра, и эта дыра может быть ненадолго заполнена галлюцинацией. Галлюцинации утраты довольно распространены, они периодически случаются у 40—50 процентов овдовевших. Обычно их воспринимают как утешение, они помогают в процессе скорби. Они исчезают, когда процесс оплакивания завершен.

«Я содрал мышцы бедра и вывихнул колено. В какой-то момент я вошел в состояние шока и хотел заснуть. И голос сказал мне «Нет, это значит неминуемая смерть. Продолжай двигаться. Ты должен продолжать идти дальше. Выбери ритм, в котором ты можешь двигаться, и продолжай идти дальше». Это был четкий повелевающий голос, что-то вроде голоса жизни, которого нельзя ослушаться»

— Как вы интерпретируете эти галлюцинации как невролог?

— С любыми галлюцинациями можно назначить функциональную томограмму мозга в активной фазе. Вы сможете увидеть, как части мозга, обычно задействованные в процессе зрения и слуха — восприятия, — становятся суперактивными сами по себе. Автономная активность. Такое не происходит с воображением. Но галлюцинация в каком-то смысле симулирует восприятие, и перцепционные части мозга активируются. А знаете, что еще происходит? Очевидно, мы имеем дело в случае с галлюцинациями утраты с очень сильным, страстным чувством любви и потери. Я убежден, что любая интенсивная эмоция может вызывать галлюцинации.

— Представим, что человек и вправду видит, что его посещает кто-то, по которому он скорбит. Что происходит в мозге, в сравнении с тем, что он описывает в галлюцинации? Другими словами, доказывает ли функциональная МРТ, что это была лишь химическая реакция в мозге, а не визит усопшего?

— Вы увидите точное совпадение между «сеансом» и довольно серьезными изменениями в мозге, к которым нельзя единственно редуцировать «сеанс», как и обсуждать эти изменения без упоминания того, что они переживались как посещение усопшим. Вся сложность неврологии, или науки, или философии заключается в том, как соединить активность мозга с опытом и сознанием. А все, что мы можем сказать в общем, — эти процессы идут параллельно.

— Мне любопытно, как вы делаете снимки мозга кого-то, у кого случилась галлюцинация? Они же не присоединены к томографу в тот момент, когда им кажется, что их посещает их усопший близкий.

— Это, конечно, нелегко, галлюцинации такого типа редки, единичны и непредсказуемы. Но есть и другая категория моих пациентов — и это мне интересно в особенности, так как я проработал в домах престарелых последние 40 лет своей практики. Я встречался с большим количеством пожилых людей, интеллектуальные возможности которых остались незатронутыми, но чьи слух и зрение были ослаблены. У них были визуальные и слуховые галлюцинации в связи с этим.

Визуальные — называют синдромом Чарльза Бонне. Люди могут видеть лица, пейзажи, узоры, нотную грамоту в течение нескольких часов каждый день. В такой ситуации мы можем разместить пациента внутри функционального МРТ, он может подать знак, например, поднять палец, когда галлюцинации начинаются. Вы можете сообщить ему или ей: «Вы видите лица», на что пациент может ответить: «Откуда вам это известно?» Это можно определить, так как часть мозга, ответственная за распознание лиц, неожиданно активизировалась.

В таких случаях, особенно с синдромом Чарльза Бонне, вы можете составлять карту мозга в зависимости от галлюцинации, которую видит пациент.

— Вы пишете о слуховой галлюцинации, которая, возможно, спасла вашу жизнь. Вы занимались скалолазанием и поранили ногу, и часть вас хотела просто остановиться, заснуть. Но затем вы услышали голос. Что он вам сказал?

— Я содрал мышцы бедра и вывихнул колено. В какой-то момент я вошел в состояние шока и хотел заснуть. И голос сказал мне: «Нет, это значит неминуемая смерть. Продолжай двигаться. Ты должен продолжать идти дальше. Выбери ритм, в котором ты можешь двигаться, и продолжай идти дальше». Это был четкий повелевающий голос, что-то вроде голоса жизни, который нельзя ослушаться.

— И вы продолжали идти, несмотря на ужасающее состояние ноги.

— Да. Я опирался на руки. Я закрепил ногу, как только мог — с помощью зонта и куртки, которую разорвал на две части. Я думал, что это станет последним днем моей жизни, и все к тому и шло, пока меня случайно не нашли два охотника уже на закате. Это случилось в Северной Норвегии.

Но этот голос имел решающее значение для меня, и я слышал много других подобных историй. Одна из них приключилась с молодой женщиной, которая тяжело переживала разрыв с любимым и решила покончить жизнь самоубийством. У нее была бутылка снотворного и стакан виски, чтобы запить таблетки. Она поднесла таблетки ко рту и услышала голос: «Не делай этого, я бы не стал это делать, ты не всегда будешь чувствовать себя так, как чувствуешь себя сейчас».

Это был мужской голос, который она не узнала. Ее изрядно это напугало, и она спросила: «Кто это?» И она увидела силуэт напротив себя, силуэт в костюме XVIII века, который через мгновение исчез. Мне кажется, такие истории случаются довольно часто. Так же, как и моя история.

— Кого вы услышали? Это был ваш голос или голос незнакомца?

— Нет, это был не мой голос. Я часто слышу самого себя, все время матерюсь или бормочу что-то про себя. Но это был очень ясный, уверенный голос. Не тот, что я узнал, но тот, которому я поверил. Предполагаю, что он исходил изнутри, так как ему неоткуда еще было взяться.

— Что, по вашему предположению, происходит на неврологическом уровне в ситуациях большой опасности, когда голос говорит вам, что делать, чтобы спасти свою жизнь?

— Мне кажется, это сродни первичному защитному механизму. Какая-то сила, предрасположенность, встроенная в структуру сознания и эмоций. Возможно, большинство людей проживают свои жизни, ни разу не испытав ее. Она заявляет о себе только в ситуации крайней опасности.

«Сейчас мы смотрим на проблему сознания как на ключевую, тогда как тридцать лет назад оно не рассматривалось как проблема, имеющая решение. Были найдены способы лечения, которые нельзя было помыслить еще несколько лет назад. В частности, использование стволовых клеток и других способов лечения нейродегенеративных заболеваний»

— Создается впечатление, что у вас неврологически насыщенная жизнь. У вас начались мигрени, когда вам было 4 года, вы слышали голос, когда чуть не погибли в горах. У вас были боли в позвоночнике, и вы хотели понять, какими нервами это обусловлено. У вас было нарушено зрение. Вы столько пережили, что, возможно, было плодотворно для вас как доктора, но мне кажется, что это много испытаний для одного человека. Вы потеряли зрение в одном глазу из-за рака.

— Да, это было непросто, но я чувствую себя счастливчиком. Мне почти восемьдесят лет, и я в неплохой форме. Особенно, когда мне удается поплавать. Я немного хромаю на суше, но чувствую себя прекрасно в воде. Это правда, что у меня работает только один глаз, а второй требует операции. Но я справляюсь.

Подозреваю, что многие не уделяют должное внимание своим неврологическим проблемам. Мне кажется, я отличаюсь от остальных только тем, что я обращаю внимание на такие вещи.

— Что, на ваш взгляд, изменилось больше всего в вашей области исследований с тех пор, как Вы стали ординатором в 60-е?

— Пожалуй, возможность визуализации мозга с помощью МРТ и ПЭТ-сканирования. Мозг можно рассмотреть даже на клеточном уровне. Но произошла полная смена направления. Например, мы рассматриваем зрение как нечто конструируемое. После попадания на заднюю поверхность сетчатки изображение анализируется 40—50 различными системами мозга.

Затем все они работают над созданием финального образа. Возросло понимание сложности мозга, этого чуда. Сейчас мы смотрим на проблему сознания как на ключевую, тогда как тридцать лет назад оно не рассматривалось как проблема, имеющая решение. Были найдены способы лечения, о которых нельзя было помыслить еще несколько лет назад. В частности, использование стволовых клеток и других способов лечения нейродегенеративных заболеваний. Мне кажется, неврология окрепла, в ней стало гораздо больше надежды, чем когда я только начал ей заниматься. Неврология стала веселей.